Марина Цветаева: «Что мне, ни в чем не знавшей меры, чужие и свои?»

Москва началась для меня, семилетней, не с Красной Площади и Собора Василия Блаженного, не с Третьяковки и даже не с вкуснейшего эскимо (ах, как восхитительно было откусывать один обжигающе-холодный кусочек за другим!). Она стала для меня близкой со стройно-строгого здания близ метро «Кропоткинская» — музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.

Тогда я никак не могла взять в толк, почему на мемориальной доске вместо знакомого курчавого профиля поэта изображен незнакомый лысоватый дядька, под портретом которого было написано, что основателем музея был И. В. Цветаев. В его фамилии для меня не было ничего привлекательного, кроме ассоциации с цветами. Это несколько примиряло меня с отсутствием лика любимого поэта на фасаде музее.

Прошли годы, и детское недоумение сменилось чувством уважения и трепета перед человеком, создавшим этот замечательный очаг культуры. И все же мне кажется, что самым гениальным созданием Ивана Владимировича была его дочь Марина.

Марина Цветаева — поэт милостью или несчастьем Божьим. Это уж кто к какому выводу придет, ознакомившись с историей ее жизни и ее творчеством.

С одной стороны — высокообразованная, знающая несколько европейских языков и мировую литературу женщина. Наследница русских, польских и немецких кровей, замечательный поэт и переводчик, оставивший по себе ценную переписку с многими выдающимися литераторами своего времени и, конечно, уникальную, взорванную страстью и нервами поэзию.

С другой — несчастная женщина, вынужденная в парижской эмиграции готовить обед на 4 человек из того, что подбирала на улице: «Кто лук выронит, кто картошку, кто морковь — вот для семьи и суп»; пережившая голодную смерть младенца-дочери, арест уже в Советской России мужа и старшей дочери, скитания с малолетним сыном, многочасовые выстаивания в очередях с передачей для заключенных, согласная на работу поло- и посудомойки в Доме Литераторов в Чистополе и, наконец, прервавшая свои отношения с жизнью с помощью крюка в деревянной балке и куска веревки — это все она, Марина Цветаева.

Современница Цветаевой, писательница Мария Белкина, в своих воспоминаниях указала на поразительный факт. Сын Марины Ивановны, Георгий Эфрон, Мур, любимый ею до боли, до последнего отчаяния, с которым она цеплялась за жизнь, ее единственный, дававший ей силы к жизни, узнав о самоубийстве матери, сказал: «Марина Ивановна поступила правильно. У нее не было другого выхода».

То, что после этих слов от него отшатнулись даже те, кого Цветаева в предсмертном письме попросила о нем заботиться, что, в конце концов, привело к его гибели — заслуживает отдельного разговора. Оставим на совести 16-летнего мальчишки его глупую браваду и желание поиграть словами. В конце концов, он заплатил за это недешево. Настораживало другое…

Всякий раз, когда я перечитывала, шептала, скандировала маленький сборник Цветаевой из домашней библиотеки, обкатывала голосом томительно звенящие строки, почти осязала поток бешеных раскатистых согласных и пронзительных тире, подчиняющих смысл музыке стиха, в глубине моего завороженного сознания рождалась дьявольская мысль: «А ведь уход Цветаевой из жизни был где-то закономерен». Слишком уж невероятная для женщины сила страсти, испепеляющей и гибельной, заключена была в ее маленьком сухощавом теле, зеленоватых льдистых глазах, в жилистых руках, знакомых с половой тряпкой и вымазанной в грязи картошкой.

Слишком много внешних испытаний выпало на долю человека, по складу своему самого тяготеющего к переживаниям и испытаниям внутренним. Но сказал же когда-то другой поэт, чей кудрявый профиль я тщетно искала в детстве на фасаде музея Изобразительных Искусств:

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане Средь грозных волн и бурной тьмы И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы.

Можно много и долго дискутировать на философские темы, о том, что самоубийство — это грех (и это правда), что Бог никому и никогда не посылает испытаний больше, чем человек может вынести. Я не хочу этого делать, да это сейчас и не нужно и, во всяком случае, уже никак не поможет той, чья могила затерялась на старом Елабужском кладбище…

Ушедшая из жизни через 2 месяца после начала войны, она так и не узнала, что пройдет не так много времени, как закончится Великая Отечественная, будет полностью реабилитирована и вернется из лагерей ее дочь, Ариадна Эфрон.

Она так и не узнала, что ее мужа Сергея Эфрона расстреляют на Лубянке в октябре 41-го.

Что на войне пропадет без вести ее 19-летний сын Георгий Эфрон, любимый Мур.

Что пройдет еще какое-то время и ее поэзия, шедшая вразрез с тогдашней идеологией партии и правительства, начнет издаваться тысячными тиражами. Как тут не вспомнить ее же пророческое: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед».

И что закончить эту маленькую заметку в ее память лучше всего сможет она сама, Марина Ивановна Цветаева:

Уж сколько их упало в эту бездну, Разверcтую вдали! Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось, Сияло и рвалось. И зелень глаз моих, и нежный голос, И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом, С забывчивостью дня. И будет все — как будто бы под небом И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине, И так недолго злой, Любившей час, когда дрова в камине Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще, И колокол в селе… — Меня, такой живой и настоящей На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры, Чужие и свои?! — Я обращаюсь с требованьем веры И с просьбой о любви.